Драма на охоте содержание. Смотреть что такое "Драма на охоте" в других словарях

(Истинное происшествие)

В один из апрельских полудней 1880 года в мой кабинет вошел сторож Андрей и таинственно доложил мне, что в редакцию явился какой-то господин и убедительно просит свидания с редактором. — Должно быть, чиновник-с, — добавил Андрей, — с кокардой... — Попроси его прийти в другое время, — сказал я. — Сегодня я занят. Скажи, что редактор принимает только по субботам. — Он и третьего дня приходил, вас спрашивал. Говорит, что дело большое. Просит и чуть не плачет. В субботу, говорит, ему несвободно... Прикажете принять? Я вздохнул, положил перо и принялся ждать господина с кокардой. Начинающие писатели и вообще люди, не посвященные в редакционные тайны, приходящие при слове «редакция» в священный трепет, заставляют ждать себя немалое время. Они, после редакторского «проси», долго кашляют, долго сморкаются, медленно отворяют дверь, еще медленнее входят и этим отнимают немало времени. Господин же с кокардой не заставил ждать себя. Не успела за Андреем затвориться дверь, как я увидел в своем кабинете высокого широкоплечего мужчину, державшего в одной руке бумажный сверток, а в другой — фуражку с кокардой. Человек, так добивавшийся свидания со мной, играет в моей повести очень видную роль. Необходимо описать его наружность. Он, как я уже сказал, высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Всё его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый триковый костюм. На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень. Но, что главнее всего и что так немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или повести, — он чрезвычайно красив. Я не женщина и не художник. Мало я смыслю в мужской красоте, но господин с кокардой своею наружностью произвел на меня впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие голубые глаза, в которых светятся доброта и еще что-то, чему трудно подобрать подходящее название. Это «что-то» можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно терпящее... У хитрых и очень умных людей не бывает таких глаз. От всего лица так и веет простотой, широкой, простецкой натурой, правдой... Если не ложь, что лицо есть зеркало души, то в первый день свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он не умеет лгать. Я мог бы даже держать пари. Проиграл бы я пари или нет — читатель увидит далее. Каштановые волосы и борода густы и мягки, как шёлк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, «шёлковой» души... Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жесткие волосы. Правда это или нет — читатель опять-таки увидит далее... Ни выражение лица, ни борода — ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже — простите за выражение — некоторая женственность. Не много нужно усилий моему герою, чтобы согнуть подкову или сплющить в кулаке коробку из-под сардинок, а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы. Глядя на него, забываешь, что он могуч, как Голиаф, что одной рукой может поднять он то, чего не поднять пяти редакционным Андреям. Глядя на его легкие движения, не верится, что он силен и тяжел. Спенсер мог бы назвать его образцом грации. Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. Его нежную, чуткую натуру, вероятно, шокировал мой нахмуренный, недовольный вид. — Извините, ради бога! — начал он мягким, сочным баритоном. — Я врываюсь к вам не в урочное время и заставляю вас делать для меня исключение. Вы так заняты! Но видите ли, в чем дело, г. редактор: я завтра уезжаю в Одессу по одному очень важному делу... Имей я возможность отложить эту поездку до субботы, то, верьте, я не просил бы вас делать для меня исключение. Я преклоняюсь перед правилами, потому что люблю порядок... «Как, однако, он много говорит!» — подумал я, протягивая руку к перу и тем давая знать, что мне некогда. (Уж больно надоели мне тогда посетители!) — Я отниму у вас одну только минуту! — продолжал мой герой извиняющимся голосом. — Но прежде всего позвольте представиться... Кандидат прав Иван Петрович Камышев, бывший судебный следователь... К пишущим людям не имею чести принадлежать, но, тем не менее, явился к вам с чисто писательскими целями. Перед вами стоит желающий попасть в начинающие, несмотря на свои под сорок. Но лучше поздно, чем никогда. — Очень рад... Чем могу быть полезен? Желающий попасть в начинающие сел и продолжал, глядя на пол своими умоляющими глазами: — Я притащил к вам маленькую повесть, которую мне хотелось бы напечатать в вашей газете. Я вам откровенно скажу, г. редактор: написал я свою повесть не для авторской славы и не для звуков сладких... Для этих хороших вещей я уже постарел. Вступаю же на путь авторский просто из меркантильных побуждений... Заработать хочется... Я теперь решительно никаких не имею занятий. Был, знаете ли, судебным следователем в С — м уезде, прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил... Камышев вскинул на меня своими добрыми глазами и тихо засмеялся. — Надоедная служба... Служил-служил, махнул рукой и бросил. Занятий у меня теперь нет, есть почти нечего... И если вы, минуя достоинства, напечатаете мою повесть, то сделаете мне больше, чем одолжение... Вы поможете мне... Газета не богадельня, не странно-приимный дом... Я это знаю, но... уж вы будьте так добры... «Лжешь»! — подумал я. Брелоки и перстень на мизинце плохо вязались с письмом ради куска хлеба, да и по лицу Камышева пробежала чуть заметная, уловимая опытным глазом тучка, которую можно видеть на лицах только редко лгущих людей. — Какой сюжет вашей повести? — спросил я. — Сюжет... Как бы вам сказать? Сюжет не новый... Любовь, убийство... Да вы прочтете, увидите... «Из записок судебного следователя»... Я, вероятно, поморщился, потому что Камышев сконфуженно замигал глазами, встрепенулся и проговорил быстро: — Повесть моя написана по шаблону бывших судебных следователей, но... в ней вы найдете быль, правду... Всё, что в ней изображено, всё от крышки до крышки происходило на моих глазах... Я был и очевидцем и даже действующим лицом. — Дело не в правде... Не нужно непременно видеть, чтоб описать... Это не важно. Дело в том, что наша бедная публика давно уже набила оскомину на Габорио и Шкляревском. Ей надоели все эти таинственные убийства, хитросплетения сыщиков и необыкновенная находчивость допрашивающих следователей. Публика, конечно, разная бывает, но я говорю о той публике, которая читает мою газету. Как называется ваша повесть? — «Драма на охоте». — Гм... Несерьезно, знаете ли... Да и, откровенно говоря, у меня накопилась такая масса материала, что решительно нет возможности принимать новые вещи, даже при несомненных их достоинствах... — А уж мою-то вещь примите, пожалуйста... Вы говорите, что несерьезно, но... трудно ведь назвать вещь, не видавши ее... И неужели вы не можете допустить, что и судебные следователи могут писать серьезно? Всё это проговорил Камышев заикаясь, вертя между пальцами карандаш и глядя себе ноги. Кончил он тем, что сильно сконфузился и замигал глазами. Мне стало жаль его. — Хорошо, оставьте, — сказал я. — Только не обещаю вам, что ваша повесть будет прочтена в скором времени. Вам придется подождать... — Долго? — Не знаю... Зайдите месяца... этак через два, через три... — Долгонько... Но не смею настаивать... Пусть будет по-вашему... Камышев поднялся и взялся за фуражку. — Спасибо за аудиенцию, — сказал он. — Пойду теперь домой и буду питать себя надеждами. Три месяца надежд! Но, однако, я вам надоел. Честь имею кланяться! — Позвольте, одно только слово, — сказал я, перелистывая его толстую, исписанную мелким почерком тетрадь. — Вы пишете здесь от первого лица... Вы, стало быть, под судебным следователем разумеете здесь себя? — Да, но под другой фамилией. Роль моя в этой повести несколько скандальна... Неловко же под своей фамилией... Так через три месяца? — Да, пожалуй, не ранее... — Будьте здоровехоньки! Бывший судебный следователь галантно раскланялся, осторожно взялся за дверную ручку и исчез, оставив на моем столе свое произведение. Я взял тетрадь и спрятал ее в стол. Повесть красавца Камышева покоилась в моем столе два месяца. Однажды, уезжая из редакции на дачу, я вспомнил о ней и взял ее с собою. Сидя в вагоне, я открыл тетрадь и начал читать из середины. Середина заинтересовала меня. В тот же день вечером я, несмотря на отсутствие досуга, прочел всю повесть от начала до слова «Конец», написанного размашистым почерком. Ночью я еще раз прочел эту повесть, а на заре ходил по террасе из угла в угол и тер себе виски, словно хотел вытереть из головы новую, внезапно набежавшую, мучительную мысль... А мысль была действительно мучительная, невыносимо острая... Мне казалось, что я, не судебный следователь и еще того менее не присяжный психолог, открыл страшную тайну одного человека, тайну, до которой мне не было никакого дела... Я ходил по террасе и убеждал себя не верить своему открытию... Повесть Камышева не попала в мою газету по причинам, изложенным в конце моей беседы с читателем. С читателем я встречусь еще раз. Теперь же, надолго расставаясь с ним, я предлагаю на его прочтение повесть Камышева. Эта повесть не выделяется из ряда вон. В ней много длиннот, немало шероховатостей... Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам... Видно, что он пишет первый раз в жизни, рукой непривычной, невоспитанной... Но все-таки повесть его читается легко. Фабула есть, смысл тоже, и, что важнее всего, она оригинальна, очень характерна и то, что называется, sui generis. Есть в ней и кое-какие литературные достоинства. Прочесть ее стоит... Вот она:

Драма на охоте

(Из записок судебного следователя)

Глава I

— Муж убил свою жену! Ах, как вы глупы! Дайте же мне наконец сахару! Этот крик разбудил меня. Я потянулся и почувствовал во всех своих членах тяжесть, недомогание... Можно отлежать себе руку и ногу, но на этот раз мне казалось, что я отлежал себе всё тело от головы до пяток. Не укрепляющим, а расслабляющим образом действует послеобеденный сон в душной, сушащей атмосфере, под жужжанье мух и комаров. Разбитый и облитый потом, я поднялся и пошел к окну. Был шестой час вечера. Солнце стояло еще высоко и жгло с таким же усердием, как и три часа тому назад. До захода и прохлады оставалось еще много времени. — Муж убил свою жену! — Полно тебе врать, Иван Демьяныч! — сказал я, давая легкий щелчок носу Ивана Демьяныча. — Мужья убивают жен только в романах да под тропиками, где кипят африканские страсти, голубчик. С нас же довольно и таких ужасов, как кражи со взломом или проживательство по чужому виду. — Кражи со взломом... — процедил сквозь свой крючковатый нос Иван Демьяныч. — Ах, как вы глупы! — Но что же поделаешь, голубчик? Чем мы, люди, виноваты, что нашим мозгам предел положен? Впрочем, Иван Демьяныч, не грешно быть дураком при этакой температуре. Ты вот у меня умница, но небось и твои мозги раскисли и поглупели от этой жары. Моего попугая зовут не попкой и не другим каким-нибудь птичьим названием, а Иваном Демьянычем. Это имя получил он совершенно случайно. Однажды мой человек Поликарп, чистя его клетку, вдруг сделал открытие, без которого моя благородная птица и доселе величалась бы попкой... Лентяя вдруг ни с того ни с сего осенила мысль, что нос моего попугая очень похож на нос нашего деревенского лавочника Ивана Демьяныча, и с той поры за попугаем навсегда осталось имя и отчество длинноносого лавочника. С легкой руки Поликарпа и вся деревня окрестила мою диковинную птицу в Ивана Демьяныча. Волею Поликарпа птица попала в люди, а лавочник утерял свое настоящее прозвище: он до конца дней своих будет фигурировать в устах деревенщины, как «следователев попугай». Ивана Демьяныча я купил у матери моего предшественника, судебного следователя Поспелова, умершего незадолго перед моим назначением. Я купил его вместе со старинною дубовою мебелью, кухонным хламом и всем вообще хозяйством, оставшимся после покойника. Мои стены до сих пор еще украшают фотографические карточки его родственников, а над моею кроватью всё еще висит портрет самого хозяина. Покойник, худощавый, жилистый человек с рыжими усами и большой нижней губой, сидит, выпучив глаза, в полинялой ореховой раме и не отрывает от меня глаз всё время, пока я лежу на его кровати... Я не снял со стен ни одной карточки, короче говоря — я оставил квартиру такой же, какою и принял. Я слишком ленив для того, чтобы заниматься собственным комфортом, и не мешаю висеть на моих стенах не только покойникам, но даже и живым, если последние того пожелают. Ивану Демьянычу было так же душно, как и мне. Он ерошил свои перья, оттопыривал крылья и громко выкрикивал фразы, выученные им у моего предшественника Поспелова и Поликарпа. Чтобы занять чем-нибудь свой послеобеденный досуг, я сел перед клеткой и стал наблюдать за движениями попугая, старательно искавшего и не находившего выхода из тех мук, которые причиняли ему духота и насекомые, обитавшие в его перьях... Бедняжка казался очень несчастным... — А в котором часу они просыпаются? — донесся до меня чей-то бас из передней... — Как когда! — отвечал голос Поликарпа. — Когда и в пять просыпается, а когда и до утра дрыхнет... Известно, делать нечего... — Вы ихний камердинер будете? — Прислуга. Ну, не мешай мне, замолчи... Нешто не видишь, что я читаю? Я заглянул в переднюю. Там, на большом красном сундуке, валялся мой Поликарп и, по обыкновению, читал какую-то книгу. Впившись своими сонными, никогда не моргающими глазами в книгу, он шевелил губами и хмурился. Видимо, его раздражало присутствие постороннего лица, высокого мужика-бородача, стоявшего перед сундуком и тщетно старавшегося завязать беседу. При моем появлении мужик сделал шаг от сундука и по-солдатски вытянулся в струнку. Поликарп состроил недовольное лицо и, не отрывая глаз от книги, слегка приподнялся. — Что тебе нужно? — обратился я к мужику. — Я от графа, ваше благородие. Граф изволили вам кланяться и просили вас немедля к себе-с... — Разве граф приехал? — удивился я. — Точно так, ваше благородие... Вчерась ночью приехали... Письмо вот извольте-с... — Опять черти принесли! — проговорил мой Поликарп. — Два лета без него покойно прожили, а нынче опять свинюшник в уезде заведет. Опять сраму не оберешься. — Молчи, тебя не спрашивают! — Меня и спрашивать не надо... Сам скажу. Опять будете от него в пьяном безобразии приезжать и в озере купаться, как есть, во всем костюме... Чисть потом! И за три дня не вычистишь! — Что теперь граф делает? — спросил я мужика... — Изволили обедать садиться, когда меня к вам посылали... До обеда рыбку удили в купальне-с... Как прикажете отвечать? Я распечатал письмо и прочел в нем следующее:

«Милый мой Лекок! Если ты еще жив, здравствуешь и еще не забыл своего всепьянейшего друга, то, ни минуты не медля, облекайся в свои одежды и мчись ко мне. Приехал только прошлою ночью, но уже умираю от скуки. Нетерпение, с которым я ожидаю тебя, не знает границ. Хотел было сам съездить за тобой и увезти тебя в мою берлогу, но жара сковала все мои члены. Сижу на одном месте и обмахиваюсь веером. Ну, как живешь ты? Как поживает твой умнейший Иван Демьяныч? Всё еще воюешь со своим педантом Поликарпом? Приезжай скорей и рассказывай.

Твой А. К.»

Не нужно было глядеть на подпись, чтобы в крупном, некрасивом почерке узнать пьяную, редко пишущую руку моего друга, графа Алексея Карнеева. Краткость письма, претензия его на некоторую игривость и бойкость свидетельствовали, что мой недалекий друг много изорвал почтовой бумаги, прежде чем сумел сочинить это письмо. В письме отсутствовало местоимение «который» и старательно обойдены деепричастия — то и другое редко удается графу в один присест. — Как прикажете ответить? — повторил мужик. Я не сразу ответил на этот вопрос, да и всякий чистоплотный человек промедлил бы на моем месте. Граф любил меня и искреннейше навязывался ко мне в друзья, я же не питал к нему ничего похожего на дружбу и даже не любил его; честнее было бы поэтому прямо раз навсегда отказаться от его дружбы, чем ехать к нему и лицемерить. К тому же ехать к графу — значило еще раз окунуться в жизнь, которую мой Поликарп величал «свинюшником» и которая два года тому назад, во всё время до отъезда графа в Петербург, расшатывала мое крепкое здоровье и сушила мой мозг. Эта беспутная, необычная жизнь, полная эффектов и пьяного бешенства, не успела подорвать мой организм, но зато сделала меня известным всей губернии... Я популярен... Рассудок говорил мне всю сущую правду, краска стыда за недавнее прошлое разливалась по моему лицу, сердце сжималось от страха при одной мысли, что у меня не хватит мужества отказаться от поездки к графу, но я не долго колебался. Борьба продолжалась не более минуты. — Кланяйся графу, — сказал я посланному, — и поблагодари за память... Скажи, что я занят и что.... Скажи, что я... И в тот самый момент, когда с моего языка готово уже было сорваться решительное «нет», мною вдруг овладело тяжелое чувство... Молодой человек, полный жизни, сил и желаний, заброшенный волею судеб в деревенские дебри, был охвачен чувством тоски, одиночества... Вспомнился мне графский сад с роскошью его прохладных оранжерей и полумраком узких, заброшенных аллей... Эти аллеи, защищенные от солнца сводом из зеленых, сплетающихся ветвей старушек-лип, знают меня... Знают они и женщин, которые искали моей любви и полумрака... Вспомнилась мне роскошная гостиная, с сладкою ленью ее бархатных диванов, тяжелых портьер и ковров, мягких, как пух, с ленью, которую так любят молодые, здоровые животные... Пришла мне на память моя пьяная удаль, не знающая границ в своей шири, сатанинской гордости и презрении к жизни. И мое большое тело, утомленное сном, вновь захотело движений... — Скажи, что я буду! Мужик поклонился и вышел. — Знал бы, не впускал его, чёрта! — проворчал Поликарп, быстро и бесцельно перелистывая книгу. — Оставь книгу и поди оседлай Зорьку! — сказал я строго. — Живо! — Живо... Как же, беспременно... Так вот возьму и побегу... Добро бы за дедом ехал, а то поедет чёрту рога ломать! Это было сказано полушёпотом, но так, чтоб я слышал. Лакей, прошептавши дерзость, вытянулся передо мной и, презрительно ухмыляясь, стал ожидать ответной вспышки, но я сделал вид, что не слышал его слов. Мое молчание — лучшее и острейшее орудие в сражениях с Поликарпом. Это презрительное пропускание мимо ушей его ядовитых слов обезоруживает его и лишает почвы. Оно как наказание действует сильнее, чем подзатыльник или поток ругательных слов... Когда Поликарп вышел на двор седлать Зорьку, я заглянул в книгу, которую помешал ему читать... Это был «Граф Монте-Кристо», страшный роман Дюма... Мой цивилизованный дурак читает всё, начиная с вывесок питейных домов и кончая Огюстом Контом, лежащим у меня в сундуке вместе с другими мною не читаемыми, заброшенными книгами; но из всей массы печатного и писанного он признает одни только страшные, сильно действующие романы с знатными «господами», ядами и подземными ходами, остальное же он окрестил «чепухой». Об его чтении мне придется еще говорить в будущем, теперь же — ехать! Через четверть часа копыта моей Зорьки уже вздымали пыль по дороге от деревни до графской усадьбы. Солнце было близко к своему ночлегу, но жар и духота давали еще себя чувствовать... Накаленный воздух был неподвижен и сух, несмотря на то, что дорога моя лежала по берегу громаднейшего озера... Справа видел я водную массу, слева ласкала мой взгляд молодая, весенняя листва дубового леса, а между тем мои щеки переживали Сахару. «Быть грозе!» — подумал я, мечтая о хорошем, холодном ливне... Озеро тихо спало. Ни одним звуком не приветствовало оно полета моей Зорьки, и лишь писк молодого кулика нарушал гробовое безмолвие неподвижного великана. Солнце гляделось в него, как в большое зеркало, и заливало всю его ширь от моей дороги до далекого берега ослепительным светом. Ослепленным глазам казалось, что не от солнца, а от озера берет свой свет природа. Зной вогнал в дремоту и жизнь, которою так богато озеро и его зеленые берега... Попрятались птицы, не плескалась рыба, тихо ждали прохлады полевые кузнечики и сверчки. Кругом была пустыня. Лишь изредка моя Зорька вносила меня в густое облако прибрежных комаров, да вдали на озере еле шевелились три черные лодочки старика Михея, нашего рыболова, взявшего на откуп всё озеро. Я ехал не по прямой линии, а по окружности, какою представлялись берега круглого озера. Ехать по прямой линии можно было только на лодке, ездящие же сухим путем делают большой круг и проигрывают около восьми верст. Во всё время пути я, глядя на озеро, видел противоположный глинистый берег, над которым белела полоса цветшего черешневого сада, из-за черешен высилась графская клуня, усеянная разноцветными голубями, и белела маленькая колокольня графской церкви. У глинистого берега стояла купальня, обитая парусом; на перилах сушились простыни. Всё это я видел, и моим глазам казалось, что меня отделяет от моего приятеля-графа какая-нибудь верста, а между тем, чтобы добраться до графской усадьбы, мне нужно было проскакать шестнадцать верст. На пути я думал о своих странных отношениях к графу. Интересно мне было дать себе в них отчет, регулировать их, но — увы! — этот отчет оказался непосильной задачей. Сколько я ни думал, ни решал, а в конце концов пришлось остановиться на заключении, что я плохой знаток самого себя и вообще человека. Люди, знавшие меня и графа, различно истолковывают наши взаимные отношения. Узкие лбы, не видящие ничего дальше своего носа, любят утверждать, что знатный граф видел в «бедном и незнатном» судебном следователе хорошего прихвостня-собутыльника. Я, пишущий эти строки, по их разумению, ползал и пресмыкался у графского стола ради крох и огрызков! По их мнению, знатный богач, пугало и зависть всего С—го уезда, был очень умен и либерален; иначе тогда непонятно было бы милостивое снисхождение до дружбы с неимущим следователем и тот сущий либерализм, который сделал графа нечувствительным к моему «ты». Люди же поумнее объясняют наши близкие отношения общностью «духовных интересов». Я и граф — сверстники. Оба мы кончили курс в одном и том же университете, оба мы юристы и оба очень мало знаем: я знаю кое-что, граф же забыл и утопил в алкоголе всё, что знал когда-нибудь. Оба мы гордецы и, в силу каких-то одним только нам известных причин, как дикари, чуждаемся общества. Оба мы не стесняемся мнением света (т. е. С—го уезда), оба безнравственны и оба плохо кончим. Таковы связующие нас «духовные интересы». Более этого ничего не могут сказать о наших отношениях знавшие нас люди. Они, конечно, сказали бы более, если бы знали, как слаба, мягка и податлива натура друга моего графа и как силен и крепок я. Они многое сказали бы, если бы знали, как любил меня этот тщедушный человек и как я его не любил! Он первый предложил мне свою дружбу, и я первый сказал ему «ты», но с какою разницей в тоне! Он, в припадке хороших чувств, обнял меня и робко попросил моей дружбы — я же, охваченный однажды чувством презрения, брезгливости, сказал ему: — Полно тебе молоть чепуху! И это «ты» он принял как выражение дружбы и стал носить его, платя мне честным, братским «ты»... Да, лучше и честнее я сделал бы, если бы повернул свою Зорьку и поехал назад к Поликарпу и Ивану Демьянычу. Впоследствии я думал не раз: сколько несчастий не пришлось бы мне перенести на своих плечах и сколько добра принес бы я своим ближним, если бы в этот вечер у меня хватило решимости поворотить назад, если бы моя Зорька взбесилась и унесла меня подальше от этого страшного большого озера! Сколько мучительных воспоминаний не давили бы теперь моего мозга и не заставляли бы мою руку то и дело оставлять перо и хвататься за голову! Но не стану забегать вперед, тем более, что впереди придется еще много раз останавливаться на горечи. Теперь о веселом... Моя Зорька внесла меня в ворота графской усадьбы. У самых ворот она споткнулась, и я, потеряв стремя, чуть было не свалился на землю. — Худой знак, барин! — крикнул мне какой-то мужик, стоявший у одной из дверей длинных графских конюшен. Я верю в то, что человек, упавший с лошади, может сломать себе шею, но не верую в предзнаменования. Отдав повода мужику и обивая хлыстом пыль с ботфортов, я побежал в дом. Меня никто не встретил. Окна и двери в комнатах были открыты настежь, но, несмотря на это, в воздухе стоял тяжелый, странный запах. То была смесь запаха ветхих, заброшенных покоев с приятным, но едким, наркотическим запахом тепличных растений, недавно принесенных из оранжереи в комнаты... В зале, на одном из диванов, обитых светло-голубой шёлковой материей, лежали две помятые подушки, а перед диваном на круглом столе я увидел стакан с несколькими каплями жидкости, распространявшей запах крепкого рижского бальзама. Всё это говорило за то, что дом обитаем, но я, обойдя все одиннадцать комнат, не встретил ни одной живой души. В доме царила такая же пустыня, как и вокруг озера... Из так называемой «мозаиковой» гостиной вела в сад большая стеклянная дверь. Я с шумом отворил ее и по мраморной террасе спустился в сад. Тут, пройдя несколько шагов по аллее, я встретил девяностолетнюю старуху Настасью, бывшую когда-то нянькой у графа. Это — маленькое, сморщенное, забытое смертью существо, с лысой головкой и колючими глазами. Когда глядишь на ее лицо, то невольно припоминаешь прозвище, данное ей дворней: «Сычиха»... Увидев меня, она вздрогнула и чуть не уронила стакан со сливками, который она несла обеими руками. — Здорово, Сычиха! — сказал я ей. Она искоса поглядела на меня и молча прошла мимо... Я взял ее за плечо... — Не бойся, дура... Где граф? Старуха показала себе на уши. — Ты глуха? А давно ты оглохла? Старуха, несмотря на свой преклонный возраст, отлично слышит и видит, но находит нелишним клеветать на свои органы чувств... Я пригрозил ей пальцем и отпустил ее. Пройдя еще несколько шагов, я услышал голоса, а немного погодя увидел и людей. В том месте, где аллея расширялась в площадку, окруженную чугунными скамьями, под тенью высоких белых акаций стоял стол, на котором блестел самовар. Около стола говорили. Я тихо подошел по траве к площадке и, скрывшись за сиреневый куст, стал искать глазами графа.

«Драма на охоте» – одна из самых знаменитых повестей Антона Павловича Чехова. Она написана в несвойственном для него детективном жанре и повествует «истинную» историю юной красавицы Оленьки Скворцовой, ее жизни, любви и смерти.

«Драма на охоте» относится к числу ранних повестей Чехова. Она публиковалась частями в журнале «Новости дня» в период с 1884 по 1885 годы. Позднее без авторских правок вошла в сборник «Сумерки» (1887). Во время написания повести в русской литературе особой популярностью пользовался уголовный роман, однако в большинстве своем это было дешевое однодневное чтиво.

Современников несколько удивило известие о том, что Чехов, написавший десятки талантливых рассказов, решил обратиться к столь сомнительной области литературы. Одни видели в «Драме на охоте» пародию на современный уголовный роман, другие – простенькую мелодраму «с чрезвычайно безвкусными страницами», но третьи все же наблюдали поразительную метаморфозу газетного романа в полноценное литературное произведение.

Сам Антон Павлович не любил комментировать свою «Драму на охоте», пытаясь сохранить тайну вокруг произведения и его замысла. Исследователи творчества Чехова до сих пор расходятся во мнении, был ли у Камышева реальный прототип, или все описанное в повести есть плод воображения писателя. После изучения чеховской переписки стало известно, что в период работы над повестью Антон Павлович в самом деле был знаком с неким судебным следователем Василием Мамышевым из Звенигорода (обратим внимание на созвучность фамилий Мамышев-Камышев). Некоторое время он поддерживал с Мамышевым общение и называл его в письме Суворину «звенигородским Лекоком». Вспомним, что граф Корнеев обращался к Камышеву не иначе как «Милый Лекок!» (прим. Лекок – агент сыскной полиции, главный герой детективов французского писателя Эмиля Габорио, чьи произведения вдохновили Конана Дойля при создании его знаменитого Шерлока Холмса).

Правда, на этом история Мамышева-Камышева и сведения о нем заканчиваются. Романтически настроенная публика все же верит в то, что писатель стал тайным поверенным криминальной истории. Ведь не зря его редактор, он же первый рассказчик, получил инициалы самого Чехова – А. Ч.

Чехов «Драма на охоте»: краткое содержание

Главный герой повести Иван Петрович Камышев – красивый статный мужчина около сорока лет, работает судебным следователем. Читатель знакомится с Иваном Петровичем, когда он входит в кабинет газетного редактора. Имени редактора-повествователя мы не знаем, только лишь инициалы – А. Ч. Камышев просит реактора опубликовать написанную им повесть, в которой он, Камышев, играет немаловажную роль и фигурирует под именем Сергея Петровича Зиновьева. Редактор берется за чтение повести и вскоре понимает, что это не просто литературная выдумка, а реальная криминальная история, произошедшая несколько лет назад. Далее повествование ведется от лица Камышева-Зиновьева.

Драматические события повести разворачиваются в усадьбе графа Алексея Карнеева, человека слабого, апатичного, состоятельного и, как водится среди русской интеллигенции, скучающего. Карнеев приглашает своего приятеля Ивана Петровича Камышева, судебного следователя, немного погостить у него. Камышев не питает особой симпатии к Карнееву, но из скуки принимает приглашение. Тем более, что времяпровождение в усадьбе Карнеева всегда сопряжено со множественными кутежами.

По приезду Камышев знакомится с новыми обитателями карнеевской усадьбы – это лесник Николай Ефимович Скворцов и его дочка Оленька. Старик Скворцов абсолютно выжил из ума, ему постоянно кажется, что его хотят обокрасть. А вот девятнадцатилетняя белокурая Оленька – настоящая прелесть. Задорная, веселая, юная, она, явившаяся посреди лесной опушки в ярко-красном платье, производит на Камышева неизгладимое впечатление. Правда, на сердце Оленьки уже есть претендент – пятидесятилетний управляющий графа Петр Егорович Урбенин, приземистый, коренастый, большеголовый. Урбенин вдовец, сам воспитывает двоих детей – пятилетнюю Сашу и четырнадцатилетнего Гришу. Управляющий без ума от Оленьки Скворцовой. Это замечают все, в том числе и Камышев.

Безусловно Урбенин не мог составить конкуренцию для пышущего красотой и здоровьем судебного следователя, пойти на попятную его заставила сама Оленька. Лесная нимфа повергла нашего героя в шок, когда всерьез заявила о том, что принимает предложение Урбенина. Он добрый, он даст денег на лечение папы и будет покупать ей шелковые платья. Так, полушутя, полусмеясь, Оленька Скворцова круто изменила свою судьбу и судьбы многих действующих лиц этой истории.

Не трудно догадаться, что брак Ольги с Урбениным был коротким и несчастливым. Еще во время свадебного торжества Оленька в белоснежном платье призналась Камышеву в своих чувствах и стала его любовницей. Их роман продлился недолго, а когда Иван Петрович в очередной раз приехал в усадьбу, Оленька уже была любовницей графа. Бедолагу Урбенина отослали в город, где он медленно спивался от горя.

Скворцова мечтает стать женой графа, но во время пикника на охоте выясняется, то Карнеев уже женат. Его супруга – полячка по имени Созя – неожиданно заявляется на праздник. Камышеву противно находиться в этом обществе, видеть падение Ольги, наблюдать за безвольным графом и его наглой женушкой. Не попрощавшись ни с кем, он уезжает.

На следующий день Камышев получает известие о том, что Ольга умирает. Ее нашли окровавленной в лесу неподалеку от того места, где проходил пикник. Иван Петрович пытается узнать у Оленьки, кто ее убийца, но умирающая только качает головой и улыбается. К утру ее не стало.

Камышев берется расследовать дело об убийстве. Все указывает на то, что Оленьку зарезал обезумевший от горя и ревности Урбенин. Расследование проводится быстро, скомкано. Урбенина осуждают на 15 лет каторги.

Чем больше редактор вчитывается в повесть, тем очевиднее становится, что Ольгу убил не бывший супруг, а сам Камышев. Услышав обвинение, Иван Петрович не отрицает своей вины, но сознаваться в содеянном не собирается… Его повесть так и не опубликовали в газете.

Главная идея произведения

В «Драме на охоте» Чехов параллельно развивает два сюжета – детективный и мелодраматичный. Главная тема детективной линии – исповедь преступника. Прием исповеди неоднократно использовался в произведениях детективного жанра, однако Антон Павлович несколько видоизменяет его. У чеховского Камышева есть исповедь, но нет покаяния. Он не признается в убийстве Оленьки и мужика Кузьмы, ставшего случайным свидетелем преступления. Камышев не собирается отбывать наказание. Он хочет выговориться, но не готов искупить вину.

Приступление без наказания

Таким неожиданным финалом автор нарушает законы формульной литературы, по канонам которой в детективе наблюдается неизменный переход от напряжения к гармонизации конфликта. В «Драме на охоте» конфликт не исчерпан: обвинен невиновный (Урбенин скончался по дороге на каторгу), убийца на свободе и не кается.

Литературная формула – это комбинация, синтез ряда специфических культурных штампов и более универсальных повествовательных форм либо архетипов.

Главными проблемами мелодраматической линии являются проблемы брака и любви. На примере драматической истории юной Оленьки Скворцовой автор показывает, что брак без любви уже есть грех, ведь рано или поздно он провоцирует на греховные переступи.

«Драма на охоте» – уникальное для своего времени произведение. Создав уголовный роман по форме, Чехов выдвинул на первый план не детективную коллизию, а любовные и экзистенциальные переживания героев (прим. экзистенциальные переживания то есть те, что относятся к сфере существования, бытия, рассуждения о жизни и ее смысле). Для автора не важны технические моменты по типу, как преступник спланировал убийство, как избавился от улик, как повел следствие по ложному пути. Для Чехова важно, что спровоцировало человека совершить убийство, как он пришел к духовному падению.

Как отмечают многие современные исследователи, подобная смена смысловых векторов использовалась Чеховым для того, чтобы повысить статус «низкого жанра» детектива не за счет псевдодокументальности, а при помощи усложнения внутренней структуры текста.

При анализе произведения следует обратить внимание на композицию. Повесть «Драма на охоте» построена по принципу «рассказ в рассказе», причем, вставной текст является самостоятельным художественным произведением главного героя. Рамочная композиция обусловила необходимость в двух рассказчиках. Первый – редактор А. Ч. – появляется в начале и конце повести, он единственный, кто может дать оценку Камышеву и происходящим событиям; второй рассказчик – Иван Петрович Камышев, чье литературное альтер-эго предстало в повести под именем Сергея Петровича Зиновьева.

«Драма на охоте» в кино

Чеховская «Драма на охоте» неоднократно вдохновляла кинематографистов на создание фильмов. Первая экранизация появилась в 1918 году. Режиссерское кресло занял Чеслав Сабински, у камеры стоял великий Луи Форестье.

В 1970-м вышел двухсерийный фильм Бориса Ниренбурга («На всякого мудреца довольно простоты», «Солярис»). Оленьку Скворцову сыграла Наталья Дрожжина, Камышева – Юрий Яковлев, графа – Александр Кайдановский, Урбенина – Владимир Самойлов.

В 1986 году одноименный фильм снял венгерский режиссер и сценарист Карой Эстергайош.

Представляем вашему вниманию рассказ Антона Чехова “Палата номер 6” , где на примере жизни пациентов психиатрической больницы автор изобразил проблемы общества.

В рассказе Чехова “Степь” автор описывает впечатления девятилетнего мальчика, путешествующего через степь из родной деревни в город.

Лучшей на сегодняшний день экранизацией «Драмы на охоте» остается фильм Эмиля Лотяну («Табор уходит в небо», «Анна Павлова»). Лента вышла на советские экраны в 1978 году под названием «Мой ласковый и нежный зверь». Главные роли исполнили звезды отечественного кино: Галина Беляева (Оленька Скворцова), Олег Янковский (Камышев), Кирилл Лавров (граф Корнеев), Леонид Марков (Урбенин). Визитной карточкой фильма стал чувственный вальс от композитора Евгения Доги.

Редактор. Изложение идёт от первого лица «дважды»: в прологе и эпилоге - от лица редактора, к которому попадает рукопись И. П. Камышева, а в остальных частях повести - от лица самого Камышева. В эпилоге редактор выступает в роли разоблачителя преступления: двойного убийства, хотя, разумеется, на основании косвенных улик и умозаключений.
Иван Петрович Камышев, судебный следователь. Автор рукописи, в которой он, по мнению редактора, изобличил сам себя. В рукописи называет себя Сергеем Петровичем Зиновьевым. Высокий, широкоплечий, красивый мужчина около 40 лет. Богат, изыскано одевается. Чехов редко описывает внешность персонажей так подробно, в данном случае он подчёркивает противоречие наружности и внутренней сущности человека. По словам Вознесенского, «способен на всякую гадость».
Алексей Карнеев, граф. Приятель Камышева, который, впрочем, не питает к нему никаких тёплых чувств. Владелец обширной усадьбы, которой он практически не занимается. Маленький, худой, слабый, апатичный и вялый.
Пётр Егорович Урбенин, управляющий графа, дворянин, 50 лет, вдовец. Дочь Саша, пяти лет, и сын Гриша, гимназист 14-ти лет. Плотный, приземистый человек с жирным затылком и оттопыренными ушами. Говорит мягким басом. Сильно пьёт. Обожает Ольгу.
Николай Ефимович Скворцов, лесничий графа. Вдовец. Психически болен.
Ольга Николаевна Скворцова, дочь лесничего. Красивая белокурая, голубоглазая девушка 19-ти лет. По первому впечатлению, естественна и легка, как «ангел во плоти», однако скоро выясняется, что она по житейски расчётлива и тщеславна.
Тина, цыганка из хора. Бывшая возлюбленная Камышева.
Каэтан Казимирович Пшехоцкий, друг Карнеева. Говорит с сильным польским акцентом. Камышев без видимых причин ненавидит и третирует Пшехоцкого.
Павел Иванович Вознесенский, уездный врач. Молод, честен. Влюблен в Надежду Николаевну.
Николай Игнатьевич Калинин, мировой судья.
Надежда Николаевна Калинина, его дочь, брюнетка, мечтательна, умна. Тайно влюблена в Камышева, хотя тот оскорбил её.
Бабаев, богатый помещик, непременный член уездного по крестьянским делам присутствия.
Полуградов, товарищ прокурора.
Кузьма, мужик, у графа на посылках.
Иван Осипов, крестьянин.
Поликарп, слуга Камышева. Безуспешно пытается наставить его на нравственный путь.
Иван Демьяныч, попугай Камышева. Любимая фраза: «Муж убил свою жену».

Читать «Драма на охоте» в кратком содержании

В апрельский полдень 1880 года в кабинет редактора вошёл высокий, широкоплечий человек лет 40-ка. Он был очень красив, одет модно и со вкусом. От его лица с греческим носом, тонкими губами и голубыми глазами, в которых светилась доброта, веяло простотой. У него были густые каштановые волосы и борода, движения его большого тела отличались лёгкостью и грацией. Он представился кандидатом прав Иваном Петровичем Камышевым.

Камышев привёз в издательство свою рукопись, уверяя, что вынужден просить о публикации ради хлеба насущного. Редактор ему не поверил, но рукопись взял и попросил посетителя зайти месяца через два-три. Камышев предупредил, что повесть написана от первого лица, но он фигурирует в ней под вымышленной фамилией.

Прочитав повесть два месяца спустя, редактор не спал всю ночь. Ему казалось, что он «открыл страшную тайну одного человека». В газету повесть Камышева так и не попала.

«ДРАМА НА ОХОТЕ»

Жарким летним днём меня разбудил крик попугая: «Муж убил свою жену!». Эту птицу я купил у матери моего предшественника, предыдущего судебного следователя, вместе со всем остальным хозяйством. «Я оставил квартиру такой же, какою и принял. Я слишком ленив для того, чтобы заниматься собственным комфортом».

В этот день какой-то мужик привёз мне письмо от старого приятеля, графа Алексея Корнеева, который после двухлетнего отсутствия вернулся в своё поместье. «Граф любил меня и искреннейше навязывался ко мне в друзья, я же не питал к нему ничего похожего на дружбу». В письме граф звал меня в гости. Для меня это означало снова окунуться в пьянство и загулы, но у меня не хватило силы воли отказаться. Вскоре я уже ехал верхом вдоль озера к поместью графа. Алексей Корнеев был очень богат. Он тоже был юристом, но давно утопил в алкоголе всё, что когда-либо знал. Слабый и мягкий человек, он искал моей дружбы, я же его презирал.

У графа я застал его нового знакомого, толстого, приземистого человека, поляка по национальности, и графского управляющего Урбенина, немолодого, плотного и приземистого, с оттопыренными ушами. Лакей Кузьма доложил графу, отъявленному бабнику, какие девушки появились в округе за последние два года. Была упомянута и некая Оленька, дочь нового лесничего Скворцова. Я заметил, что это очень не понравилось Урбенину.

После обеда мы отправились на прогулку. По дороге я расспрашивал графа о поляке. Алексей сказал, что познакомился с Каэтаном Казимировичем Пшехоцким в Москве, и попросил не расспрашивать об остальном. Во время прогулки мы встретили Оленьку Скворцову, стройную, белокурую девушку лет 19-ти, с добрыми голубыми глазами, одетую в ярко-красное платье.

К вечеру началась гроза, которую нам пришлось пережидать в домике лесничего. Сам лесничий, Николай Ефимыч, оказался сумасшедшим стариком, который всё время боялся, что его ограбят. Я заметил, что Урбенин ревнует Оленьку ко всем присутствующим. Возвращаясь в поместье, Алексей предположил, что Урбенин взял на работу сумасшедшего старика только ради его дочери.

За обедом граф поведал мне, что приехал в своё поместье лечить больную печень. Врач запретил ему спиртное, поэтому сегодня он пьёт со мной в последний раз. После обеда граф послал за цыганским хором. «Далее мои воспоминания приближаются к хаосу».

Очнувшись, я обнаружил в своей комнате уездного врача Павла Ивановича Вознесенского. Это был высокий, худощавый человек с длинным носом. За привычку близоруко щуриться весь уезд называл его «щуром». Павел Иванович сообщил, что в пьяном угаре я ударил веслом по голове какого-то корнеевского мужика Ивана Осипова, который был гребцом во время нашего кутежа на озере. Теперь из-за этого мужика я мог потерять место.

Доктор Вознесенский был единственным человеком, которому позволялось «запускать исследующую руку в дебри моей души». Мы были очень хорошими приятелями, хотя между нами «как чёрная кошка, прошла женщина». У доктора было две страсти: давать взаймы и выписывать товары по газетным объявлениям. И в том, и в другом его постоянно обманывали.

На следующий день я отправился в Тенево, где проходил престольный праздник. По дороге я встретил дочь лесничего, которая тоже ехала на праздник в тяжёлом шарабане. На службе в церкви я снова увидел Оленьку Скворцову. Она пыталась протиснуться вперёд, чтобы стоять среди «чистой публики», а не среди простого народа. Я провёл её к амвону, где собрались сливки уездного общества. Там я заметил дочь мирового судьи Калинина, Надежду Николаевну - женщину, которая помешала моей дружбе с доктором. Павел Иванович и сейчас стоял рядом с ней.

Прогуливаясь после службы со мной по ярмарке, Павел Иванович упрекнул меня за непорядочный поступок. Я несколько месяцев подряд каждый день ездил в дом Калининых. Все были убеждены, что у меня самые серьёзные намерения по отношению к Надежде. Она сама была влюблена в меня. Но внезапно я перестал к ним ездить, а когда меня спросили о причине, я ответил: «Боюсь, что меня женят». Павел Петрович никак не мог понять моего поступка. Я объяснил, что заметил его влюблённость и уступил ему место, но Павла Ивановича моё объяснение не удовлетворило.

Проходя мимо почтового отделения, мы с доктором зашли туда, и я увидел, как Каэтан Казимирович отсылал куда-то крупную сумму денег. Павел Петрович тем временем пытался заставить меня поговорить с Надеждой Николаевной, но я отказался. Настоящей причиной моего поступка была глупая гордость. Придя однажды к Калининым, я услышал, как мировой судья называет меня женихом. «Всё рухнуло под напором дьявольской гордыни, взбудораженной глупой фразой простака-отца». Не помогло даже то, что я уже привязался к Надежде и тосковал о ней. Я сразу же уехал, оправдываясь тем, что Наденьку любит Павел Иванович.

Домой меня подвезла Оленька. Она радостно сообщила мне, что выходит замуж за Урбенина, потому что он богат, обещал дать денег на лечение Оленькиного отца, а саму Оленьку одевать в шёлковые платья. Я был так неприятно поражён, что не заметил, как мы подъехали к усадьбе графа. В гостях у графа был мировой судья. Он надоумил Алексея устраивать вечера, и тот охотно ухватился за это средство от скуки. Я поздравил Урбенина, который был вне себя от счастья, и никак не мог поверить, что эта юная красавица согласилась стать его женой и матерью двоих его детей.

Свадьба состоялась прекрасным летним утром. Граф Карнеев воспользовался случаем и устроил вечер, поэтому на свадьбе присутствовал весь уездный бомонд. Я держал венец над Ольгой, и бесёнок ревности терзал меня. Несмотря на своё тщеславие, Ольга была бледна, в её глазах был страх. Начался свадебный обед в доме графа. После поцелуя под крики «горько», глаза Оленьки наполнились слезами, и она выбежала из комнаты. Она долго не возвращалась, и я пошёл её искать.

Я нашёл Оленьку в одном из старых гротов, давным-давно устроенных в парке. Только теперь она осознала, какую страшную ошибку совершила. Оказалось, что Оленька мечтала обо мне, но я казался ей недоступным. Оленька обняла меня, повисла на шее, и я не устоял. Оленька стала моей любовницей. Моё чувство к ней нельзя было «назвать ни жалостью, ни состраданием, потому что оно было сильнее этих чувств». Я попытался уговорить Оленьку уйти жить ко мне, но она отказалась. Она слишком дорожила общественным мнением. Оленька была весела до конца свадебного обеда. Её уже не пугали поцелуи мужа.

Я был раздражён. С трудом дождавшись окончания обеда, я подошёл к графу и, чтобы выместить на ком-то своё плохое настроение, потребовал, чтобы он немедленно выгнал Пшехоцкого. Я поставил графа перед выбором: или я, или поляк. Этим я оказывал графу хорошую услугу, так как догадывался, что Пшехоцкий шантажирует Карнеева. Видя нерешительность графа, я решил уехать. Проходя через сад, я встретил Надежду Калинину. Она сказала мне, что больше не может терпеть эту неопределённость в наших отношениях. Ей необходимо было знать, есть ли ещё надежда вернуть всё назад. Я был настолько жесток, что не ответил ей, а махнул рукой и ушёл.

Три дня я никуда не выезжал и старался не думать об Ольге. Я понимал, что «наша дальнейшая связь не могла бы ей дать ничего, кроме гибели». Я сочувствовал Ольге, меня сильно влекло к ней, и в то же время я с ужасом думал, что она может принять моё предложение. Граф слал мне письма, умоляя забыть всё и вернуться. Когда я уже почти решил уехать куда-нибудь подальше, Ольга сама пришла ко мне. Мы договорились о встрече возле дома лесничего. Вечером Павел Иванович известил меня, что Надя больна. Она окончательно отказала доктору.

Прошёл май, а вместе с ним отцвела и наша с Ольгой любовь. Граф Карнеев начал одновременно волочиться и за Ольгой, и за Надеждой. Ольга по-прежнему любила меня, но между нами не было взаимопонимания. Она словно чувствовала за собой какую-то вину. Однажды вечером Оленька, полуодетая, ворвалась в дом графа и заявила, что муж избил её, и она к нему больше не вернётся. С тех пор Ольга поселилась в усадьбе Карнеева и стала его любовницей.

После этих событий наступило затишье. Я работал с утра до ночи. Об Ольге я не хотел думать. Изредка вспоминая о ней, я ощущал щемящую боль. Граф мне опротивел окончательно, я больше не общался с ним. Не выдержав одиночества, граф явился ко мне сам и сообщил, что уволил Урбенина. Это Ольга рассказала графу, что Урбенин крал у него гусей, хотя на самом деле графский управляющий был честнейшим человеком. Через несколько дней я узнал, что Урбенины переехали жить в город.

Тёплым августовским днём граф Карнеев решил устроить охоту, на которую пригласил всю знать уезда. Оленька Урбенина играла роль хозяйки дома. От Нади Калининой я узнал, что Урбенин тяжело запил. Я спросил Надю, почему она позволяет графу ухаживать за собой. Надя мне ответила, что хочет выйти замуж за графа с единственной целью - исправить и спасти его.

Когда мы остановились отдохнуть, я заговорил с Ольгой. Она не захотела со мной разговаривать и презрительно отвернулась. Я был в бешенстве. Вскоре нашу охоту догнал Каэтан Казимирович. С ним была дама лет 23-х, которая оказалась женой графа Карнеева, Сози, и сестрой Пшехоцкого. Калинину сделалось дурно, а Надя не могла подняться с места. Я встал и пошёл в сторону леса, куда глаза глядят.

Здесь в рукописи зачёркнуто 140 строк и нарисована женская головка с искажёнными от ужаса чертами. Разобрать можно только одно слово: «висок».

Вернувшись домой, я не помнил, где бродил, и что делал. Закричал попугай. Я схватил клетку с птицей и швырнул её в угол. Вскоре я обнаружил, что попугай мёртв. Началась гроза. Кто-то постучал ко мне в окно. В свете молний я узнал Павла Ивановича. Он сообщил, что Надя отравилась, и её едва удалось спасти. Щур умолял меня жениться на ней. В это время принесли письмо от графа, в котором сообщалось, что Ольга убита.

Приехав в усадьбу, я выслушал рассказ графа. Минут через 30 после моего ухода с пикника из леса послышался страшный женский крик. Потом на опушке появился бледный и растрёпанный Урбенин. Руки его были в крови. Вскоре в лесу нашли и Ольгу в порванном окровавленном платье. Войдя в комнату Ольги, я увидел, что она без сознания. В углу неподвижно сидел Урбенин. Павел Иванович сумел ненадолго привести её в чувства. Я попросил Ольгу назвать имя напавшего на неё человека, обещая, что он понесёт тяжёлую кару. Ольга только отрицательно покачала головой. Под утро она скончалась.

После смерти Ольги я начал расследование. Обыскал слуг, допросил графа и Урбенина, составил протокол, в котором описал одежду Ольги и все её ранения. То, что она не назвала преступника, доказывало, что он был ей дорог. Она не убежала, встретив его в лесу, а некоторое время разговаривала с ним, значит, убийца был ей знаком. Ольга не была ограблена - убийцей руководили не корыстные цели. Под эти условия подходило три человека: сумасшедший отец Ольги, граф Карнеев и Урбенин. У лесничего и графа было твёрдое алиби. Я был уверен, что Ольгу убил Урбенин.

На другой день из города приехал товарищ прокурора Полуградов. Он упрекнул меня за то, что я до сих пор не был на месте преступления и даже не поставил там сторожа. Я считал, что дождь, который лил не переставая, смыл все следы. Снова всех допросив, товарищ прокурора удалился.

Через несколько дней, «когда я запечатывал пакет, чтобы отправить с ним Урбенина в город, в тюремный замок, я услышал страшный шум». Оказалось, что объездчик Трифон, проезжая около озера, увидел графского слугу Кузьму, который смывал с одежды пятна крови. Решив, что Кузьма и есть убийца, дворня притащила его ко мне. Кузьма рассказал, что в день убийства он, пьяный, спал в лесу под кустом. Он смутно помнил, как к нему подошёл какой-то барин, и вытер окровавленные руки о его одежду. Лица этого барина он никак не мог вспомнить. «Следствие затянулось. Урбенин и Кузьма были заключены в арестантский дом, имевшийся в деревеньке, в котором находилась моя квартира».

В конце ноября Кузьма передал, что он вспомнил лицо преступника. Когда же его привели ко мне, он отказался говорить, попросив на раздумье ещё один день. В тот же день я обманул Урбенина, сказав, что Кузьма узнал его. Поскольку одиночное заключение повлияло на здоровье Урбенина, я приказал сторожам пускать его гулять по коридору в любое время суток. Утром Кузьму нашли задушенным в его собственной камере. Теперь я не сомневался в том, что убийца - Урбенин. На другой день я получил приказ подать в отставку и сдать дело следователю по особо важным делам. Урбенин был приговорён «к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на 15 лет».

С тех пор прошло 8 лет. Граф Карнеев окончательно спился, всё его состояние ушло в руки жены и Пшехоцкого. Теперь граф беден и живёт за мой счёт. «Граф для меня по-прежнему гадок, Ольга отвратительна, Калинин смешон своим тупым чванством». Но на моём столе до сих пор стоит портрет Ольги в красном платье.

Прочитав роман Камышова, редактор заметил, сколько грубых ошибок совершил следователь Сергей Петрович Зиновьев в процессе расследования убийства. Он зачем-то обыскивал слуг, вместо того, чтобы осмотреть место преступления. Допрашивая умирающую Ольгу, он протянул время, и она не успела назвать имя убийцы. Когда Кузьма вспомнил лицо убийцы, Зиновьев не стал его допрашивать, а отправил обратно в камеру.

Ровно через три месяца Камышов снова пришёл к редактору. Тот изложил Камышову свои соображения. Редактор считал, что Камышов хотел ошибиться в этом деле, и что на самом деле Ольгу убил сам следователь. К удивлению редактора, Камышов не отрицал своей вины. Все эти годы его мучила не совесть, а страшная тайна, в которой он не мог никому признаться. Именно поэтому он и написал эту повесть, и теперь ему стало легче.

Камышов рассказал редактору, как всё было на самом деле. Когда он встретил Ольгу в лесу, она стала клясться ему в любви, а потом сказала: «Как я несчастна! Не выйди я за Урбенина, я могла бы выйти теперь за графа!». Камышовым овладело чувство отвращения, и он убил Ольгу, а после убил Кузьму и свалил вину на Урбенина, который умер по дороге на каторгу. На лице Камышова редактор не заметил ни раскаяния, ни сожаления.

После ухода Камышова, редактор «сел за стол и предался горьким думам». Ему «было душно».

Скачать книгу «Драма на охоте» в кратком содержании

Книга Драма на охоте в кратком содержании доступна в 17 форматах Doc , Docx , RTF , TXT , ODT , PDF , DjVu , FB2 , HTML , JAVA , ePub , LIT , LRF , RB , TCR , Mobi , PDB (для телефона, планшета, компьютера и ридера для электронных книг)

Скачать Драма на охоте в кратком содержании в Doc, Docx, RTF, TXT, ODT, PDF, DjVu, FB2, HTML, JAVA, ePub, LIT, LRF, RB, TCR, Mobi, PDB

Формат	Ссылка	Размер

Антон Павлович Чехов

Драма на охоте

(Истинное происшествие)

Попроси его прийти в другое время, - сказал я. - Сегодня я занят. Скажи, что редактор принимает только по субботам.

Он и третьего дня приходил, вас спрашивал. Говорит, что дело большое. Просит и чуть не плачет. В субботу, говорит, ему несвободно… Прикажете принять?

Я вздохнул, положил перо и принялся ждать господина с кокардой. Начинающие писатели и вообще люди, не посвященные в редакционные тайны, приходящие при слове «редакция» в священный трепет, заставляют ждать себя немалое время. Они, после редакторского «проси», долго кашляют, долго сморкаются, медленно отворяют дверь, еще медленнее входят и этим отнимают немало времени. Господин же с кокардой не заставил ждать себя. Не успела за Андреем затвориться дверь, как я увидел в своем кабинете высокого широкоплечего мужчину, державшего в одной руке бумажный сверток, а в другой - фуражку с кокардой.

Человек, так добивавшийся свидания со мной, играет в моей повести очень видную роль, Необходимо описать его наружность.

Он, как я уже сказал, высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Всё его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый триковый костюм. На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень. Но, что главнее всего и что так немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или повести, - он чрезвычайно красив. Я не женщина и не художник. Мало я смыслю в мужской красоте, но господин с кокардой своею наружностью произвел на меня впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие голубые глаза, в которых светятся доброта и еще что-то, чему трудно подобрать подходящее название. Это «что-то» можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно терпящее… У хитрых и очень умных людей не бывает таких глаз.

От всего лица так и веет простотой, широкой, простецкой натурой, правдой… Если не ложь, что лицо есть зеркало души, то в первый день свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он не умеет лгать. Я мог бы даже держать пари.

Проиграл бы я пари или нет - читатель увидит далее.

Каштановые волосы и борода густы и мягки, как шёлк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, «шёлковой» души… Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жесткие волосы. Правда это или нет - читатель опять-таки увидит далее… Ни выражение лица, ни борода - ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже - простите за выражение - некоторая женственность. Не много нужно усилий моему герою, чтобы согнуть подкову или сплющить в кулаке коробку из-под сардинок, а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы. Глядя на него, забываешь, что он могуч, как Голиаф, что одной рукой может поднять он то, чего не поднять пяти редакционным Андреям. Глядя на его легкие движения, не верится, что он силен и тяжел. Спенсер мог бы назвать его образцом грации.

Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. Его нежную, чуткую натуру, вероятно, шокировал мой нахмуренный, недовольный вид.

Извините, ради бога! - начал он мягким, сочным баритоном. - Я врываюсь к вам не в урочное время и заставляю вас делать для меня исключение. Вы так заняты! Но видите ли, в чем дело, г. редактор: я завтра уезжаю в Одессу по одному очень важному делу… Имей я возможность отложить эту поездку до субботы, то, верьте, я не просил бы вас делать для меня исключение. Я преклоняюсь перед правилами, потому что люблю порядок…

«Как, однако, он много говорит!» - подумал я, протягивая руку к перу и тем давая знать, что мне некогда. (Уж больно надоели мне тогда посетители!)

Я отниму у вас одну только минуту! - продолжал мой герой извиняющимся голосом. - Но прежде всего позвольте представиться… Кандидат прав Иван Петрович Камышев, бывший судебный следователь… К пишущим людям не имею чести принадлежать, но, тем не менее, явился к вам с чисто писательскими целями. Перед вами стоит желающий попасть в начинающие, несмотря на свои под сорок. Но лучше поздно, чем никогда.

Очень рад… Чем могу быть полезен?

Желающий попасть в начинающие сел и продолжал, глядя на пол своими умоляющими глазами:

Я притащил к вам маленькую повесть, которую мне хотелось бы напечатать в вашей газете. Я вам откровенно скажу, г. редактор: написал я свою повесть не для авторской славы и не для звуков сладких… Для этих хороших вещей я уже постарел. Вступаю же на путь авторский просто из меркантильных побуждений… Заработать хочется… Я теперь решительно никаких не имею занятий. Был, знаете ли, судебным следователем в С - м уезде, прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил…

Камышев вскинул на меня своими добрыми глазами и тихо засмеялся.

Надоедная служба… Служил-служил, махнул рукой и бросил. Занятий у меня теперь нет, есть почти нечего… И если вы, минуя достоинства, напечатаете мою повесть, то сделаете мне больше, чем одолжение… Вы поможете мне… Газета не богадельня, не странно-приимный дом… Я это знаю, но… уж вы будьте так добры…

«Лжешь»! - подумал я.

Брелоки и перстень на мизинце плохо вязались с письмом ради куска хлеба, да и по лицу Камышева пробежала чуть заметная, уловимая опытным глазом тучка, которую можно видеть на лицах только редко лгущих людей.

Какой сюжет вашей повести? - спросил я,

Сюжет… Как бы вам сказать? Сюжет не новый… Любовь, убийство… Да вы прочтете, увидите… «Из записок судебного следователя»…

Я, вероятно, поморщился, потому что Камышев сконфуженно замигал глазами, встрепенулся и проговорил быстро:

Повесть моя написана по шаблону бывших судебных следователей, но… в ней вы найдете быль, правду… Всё, что в ней изображено, всё от крышки до крышки происходило на моих глазах… Я был и очевидцем и даже действующим лицом.

В апрельский полдень 1880 года в кабинет редактора вошёл высокий широкоплечий мужчина лет сорока. Он был красив, одет модно и со вкусом. От его лица с греческим носом, тонкими губами и голубыми глазами, в которых светилась доброта, веяло простотой. У него были густые каштановые волосы и борода, движения его большого тела отличались лёгкостью и грацией. Он представился кандидатом прав Иваном Петровичем Камышевым.

«Драма на охоте»

***

После ухода Камышова, редактор «сел за стол и предался горьким думам». Ему «было душно».